Слово поэта в Гулаге

В воспоминаниях самых разных людей о Гулаге мы находим неожиданное признание: в тюремных казематах, после допросов и пыток, на лагерных “командировках” они спасались тем, что читали на память про себя, а чаще вслух, стихи. И непременно среди называемых поэтических имен присутствует имя Пушкина. Из множества свидетельствовавших об этом удивительном явлении выберем Варлаама Шаламова (1907-1982) - он провел в лагерях 11 лет и в своих рассказах создает настоящую энциклопедию лагерной жизни. Вот что он писал в рассказе “Выходной день”: “Я знаю, что у каждого человека здесь было свое самое последнее, самое важное — то, что помогало жить, цепляться за жизнь, которую у нас так настойчиво отнимали. Моим спасительным последним были стихи- чужие любимые стихи, которые удивительным образом помнились там, где все остальное было давно забыто, выброшено, изгнано из памяти. Единственное, что еще не было подавлено усталостью, морозом, голодом и бесконечным унижением”. “Мы верили в стихи не только как в облагораживающее начало, не только как прибежище к чему-то лучшему, высокому, но как в силу, которая дает нам волю для сопротивления злу”.

Стремление к внутренней свободе — главное, что старались сохранить в себе узники Гулага. “Свобода” — ключевое слово в повествовании о не сломленной человечности.

Александр Солженицын в “Архипелаге” пишет, что все, кто хранил в лагере “тайну творчества”, был в такие творческие минуты свободен и счастлив. И Пушкин был среди ангелов-хранителей творческих людей в Гулаге, он был для них свой — и потому, что знал, что такое ссылка, что такое несвобода. В третьем томе “Архипелага” рассказано о судьбе человека, который получил 15 лет, и среди обвинений было: “противопоставлял пролетарского поэта Маяковского некоему буржуазному поэту”... По протоколам допросов можно установить “некоего” — это Пушкин! “Вот за Пушкина он и получил срок”.

Солженицын поставил эпиграфом к одной из частей “Архипелага” слова апостола Павла: “Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся” (1 Кор. 15:11). И далее эти слова комментируются так- “Никакой лагерь не может растлить тех, у кого есть устоявшееся ядро... Растлеваются в лагере те, кто до лагеря не был обогащен никаким духовным воспитанием. Растлеваются в лагере те, кто был к тому уже подготовлен... Но рядом с этим в лагере происходит и восхождение. Многие шаткие люди именно в лагере обратились к вере, утвердились ею и выжили не растленными... Многие именно здесь переживают свой урочный поворот”.

Именно о таком восхождении к вере, происшедшем с помощью Пушкина, услышала я из уст одного из узников Гулага, ныне покойного протоиерея Иоанна Конюхова. В конце 1920-х годов о. Иоанн закончил в Москве не только Богословский институт, но и театральные курсы, был участником театра-студии при МХАТе, слушал лекции Станиславского и Михаила Чехова.

Арестовали о. Иоанна уже после его рукоположения. 11 лет он пробыл на Колыме. По воспоминаниям батюшки, он усмирил и привязал к себе уголовников тем, что много им рассказывал и читал стихи на память. Особенно много — Пушкина. А когда на зоне разрешили открыть свой театр, о. Иоанн решил ставить с зеками именно Пушкина, “Моцарта и Сальери”. В этой “маленькой трагедии” Пушкин показывает, как страсть, овладевшая человеком, превращает его в преступника. В лагерном театре на репетициях о. Иоанну удавалось рассказать обо всем этом “актерам”, когда они вместе читали Пушкина. А были они в основном уголовники и многие из них — убийцы. В это время батюшка как раз был назначен бригадиром в бригаду, которая состояла из 40 убийц -рецедивистов. До него они уже убили уже трех бригадиров, так что начальство умышленно посылало отца Иоанна на верную смерть. Но Бог судил иначе- батюшка нашел путь к сердцам этих людей. И помогла ему в этом постановка Пушкина в лагерном театре. Многие из “актеров” впоследствии тайно приняли от о. Иоанна святое крещение. Причем крестил он их снегом, ведь вода на Крайнем Севере — большая редкость. Многих, погибших в этом лагере, батюшка тайно отпел. Имена их были вписаны потом в его большой памянник, и он молился о них до самой своей кончины.

Когда мы говорим о значении Пушкинского слова для узников Гулага, вспоминается и то, что к Пушкину, к его “помощи в немой борьбе”, в годы террора прибегали и те, кого называли “внутренними эмигрантами”. Ведь по словам замечательного русского мыслителя Ивана Солоневича, “вся страна тогда была превращена в огромный концлагерь”. Неслучайно Анна Ахматова параллельно со своим “Реквиемом” пишет статьи о Пушкине. Марина Цветаева в это же время пишет “Мой Пушкин”; стихи, посвященные Пушкину, тогда же появляются у Пастернака и Мандельштама. Михаилу Пришвину принадлежат замечательные слова о том, что вся русская культура (и на первом месте у него стоит Пушкин) принимала участие в судьбах народа в годы лагерных и военных испытаний.

Можно напомнить и о епископе Афанасии (Сахарове) — почти всю жизнь проведшем в лагерях и прославленном в сонме новому-чеников, — в памяннике-синодике которого были вписаны имена почти всех русских писателей и поэтов и, конечно же, “приснопоминаемого раба Божия Александра (Пушкина)”.

У Бога нет мертвых, и те, кому был дан на земле дар слова, продолжают служить этим даром и после смерти телесной.