Причащение есть лекарство бессмертия

Время исповедничества и мученичества Русской Церкви отдаляется от нас все дальше. Живой опыт тех, кто прошел через лагеря и ссылки, кто страданиями засвидетельствовал свою веру, начинает меркнуть в памяти тех, кто знал этих людей при их земной жизни. В августе 2003 года исполнилось сто лет со дня рождения и двадцать лет со дня смерти духовника Спасо-Преображенской пустыни рижского Свято-Троицкого монастыря архимандрита Тавриона (Батозского).

Об архимандрите Таврионе (Батозском) написано не много воспоминаний, хотя в последние годы его жизни в Спасо-Преображенскую пустыньку под Елгавой, где он служил духовником обители, ездили тысячи людей со всей России. Но из его опубликованных проповедей, из документов и писем встает удивительный образ праведника и исповедника, подлинного старца, человека, принесшего в отпущенном ему Богом страдании удивительный плод веры, надежды и любви.

Начало его жизни было простым, хотя и повторяющим известные многим житийные мотивы. Еще ребенком он, шестой сын в многодетной украинской семье, тайком ушел в Глинскую пустынь и не хотел возвращаться, несмотря на уговоры родных, которых очень любил. Его отправили домой, и какое-то время он учился в учительской семинарии. Но упорное стремление в обитель не оставляло его, и мать с отцом уступили: в пятнадцать лет Тихон Батозский стал послушником.

Во время Первой мировой войны его призвали в армию. Служил он в Латвии, где спустя многие годы окончится его земной путь. В 1920 году его, как и других монахов пустыни, советские власти мобилизовали для отбывания воинской повинности. С этим вторым призывом, закончившимся тем, что, «по выяснении отношения к воинской службе», Тихона все же отпустили, связан один из знаменательных эпизодов его жизни. На обратном пути в обитель молодой послушник потерял много сил, но на просьбу «истомившегося от пути и голода» о хлебе встречные отвечали «горьким укором» — на Украине был голод. К концу третьего дня Тихон наконец увидел стены родной обители. Но добраться туда оказалось невозможно: путь преграждала разлившаяся река, еще не освободившаяся от льда. Несмотря на предостережения окружающих, он заткнул кое-как дыры в нашедшейся на берегу лодке и отправился на другой берег. Посредине реки лодка попала в водоворот, перевернулась и затонула.

«Я очутился среди моря бушующей воды, которая понесла меня до конца промоины с быстротою спущенной стрелы, — писал он спустя годы в письменном свидетельстве об этом явлении Божьей силы в обстоятельствах по-человечески безнадежных. —  Схватившись за край льда, я пытался взобраться на него... В этот самый момент огромная льдина, принесенная водой, защемила меня за сапоги и потащила под лед. Я успел только крикнуть отчаянно “Ой!”. Несомый льдом, я чувствовал, как моя голова в большой монашеской шапке беспрестанно ударяется об лед. ...Отяжелев, я почувствовал, что к чему-то прислонился и сел, поджав под себя ноги. Очутившись в таком положении, я сознавал, что нахожусь в пасти смерти, но робости и страха я не испытывал. Сидя так, я вспомнил слова Христа Господа, сказанные Им Своим ученикам на прощальной беседе: “Истинно, истинно говорю вам: о чем ни попросите Отца во имя Мое, даст вам... просите и получите...” (Ин. 16, 23—24). Крепко веруя в эти слова, я стал молиться Богу: “Господи Боже! Ради жизни возлюбленного Твоего Сына Господа нашего Иисуса Христа, спаси меня!” ...При мысли, что мой безжизненный и разлагающийся труп всплывет на поверхность, я, чтобы люди узнали, что я скончался с верой в Распятого Христа, сложил пальцы для крестного знамения и, перекрестившись со словами “Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем!”, оставил сложенные пальцы, крепя их на левом плече, и в таком положении ожидал своего разлучения с телом... Я уже не чувствовал ни холода, ни тяжести, но только ожидал нового мира! Вдруг от какого-то толчка я наклонился и, почувствовав тошноту, моментально был выброшен на поверхность. Плывя, я не чувствовал ни холода, ни тяжести, я не тонул. Мне в голову приходила мысль: “Не бред ли это или, может быть, сон?”»

Чтобы проверить, не сон ли это, утопавший ухватился за прибрежный куст. Он позвал на помощь, из монастыря принесли лодку, и через несколько часов послушник оказался в монастырской больнице. Братия монастыря была уверена, что он не выживет, но он не только остался жив, но и не перенес какой-либо разрушительной болезни.

В том же году Тихон был пострижен в монашество с именем Таврион. Та жизнь, в которую он вступал, вновь подтверждая свой изначальный выбор, во многом была похожа на только что пережитое им удивительное событие. Ему, как и многим миллионам верующих, еще предстояло вновь и вновь очутиться «в пасти смерти» и, как немногим, чудесным образом остаться в живых.

Осенью 1922 года власти закрыли Глинскую пустынь. Десять монахов нашли временный приют в Рыльском Николаевском монастыре, где настоятелем был епископ Павлин (Крошечкин). Будущий архимандрит Таврион всегда с благоговением вспоминал этого человека, со служением которого на многие годы оказалась связана его судьба: «Вспоминаю слова одного великого святителя, у которого много лет трудился: “О, Таврион, торопись! Если думаешь что-нибудь сделать, торопись, потому что каждый день ждет нас смерть”».

Именно епископом Павлином Таврион будет рукоположен в иеромонахи на Пасху 1925 года, именно им во время рукоположения будет дано благословение на ежедневное служение литургии «идеже прилучится» — благословение, которое с того дня о. Таврион исполнял в любых условиях — в лагерях, тюрьмах, ссылках... Именно по поручению епископа Павлина о. Таврион, уже ставший священником, будет объезжать вместе с Глинским монахом Андроником и москвичом Иваном Ивановичем Кувшиновым русских епископов для проведения тайных выборов патриарха. Именно за ним, назначенным после ареста и заключения епископом в Пермь, поедет он на то место служения, с которого начнется и его крестный путь — почти тридцать лет, проведенные в тюрьмах, лагерях и ссылках.

Однажды, объясняя на проповеди значение таинства исповеди, он рассказал эпизод из своей жизни в тюрьме: «Лежим мы под нарами. Кругом грязь, плевки, ругань. А нам светло, как в раю. И он (арестант) шепчет мне на ухо: “Батюшка, как я счастлив, что попал сюда! Я знаю, что завтра меня опять будут пытать, допрашивать, живым я отсюда не выйду. Но я ничего не боюсь, потому что я в первый раз облегчил свою совесть...”»

«Были такие минуты, — вспоминал он в другой пасхальной проповеди, — везешь тачку, нет никаких сил, а вместе с тем падаешь на колени и говоришь: “Слава Тебе, Господи, в дни Твоей Пасхи я тащу эту тачку! Какой я счастливый, как счастливы родители, которые дали мне жизнь, и я за Христову правду, за Церковь, за Слово Божие, за жизнь христианскую так умираю здесь! И какая внутренняя духовная радость! Что вы думаете, только здесь можно переживать Пасху?”»

Выйдя из заключения, архимандрит Таврион продолжал нести в себе этот удивительный свет пасхальной радости, любви и свободы. И где бы он ни служил за те двадцать с небольшим лет, что были ему еще отпущены, — а ему пришлось сменить много храмов в разных епархиях, — к этому свету тянулись самые разные люди. Все, что делал архимандрит Таврион, и сама его удивительная свобода не были чем-то внешним, а шли изнутри и того крестного духовного опыта, через который он прошел в своей жизни, и полноты церковной традиции, к которой он был причастен.

Земной путь архимандрита Тавриона закончился в Спасо-Преображенской пустыньке под Елгавой, в Латвии, где его окружала небольшая община духовных детей. Он скончался в воскресенье, в тот день, который он всегда призывал встречать как малую Пасху. И на постаменте гранитного креста на его могиле начертано пасхальное приветствие: «Христос Воскресе!».