Христианство и культура

Как христианство повлияло на развитие мировой культуры? В чем состоит традиция христианского гуманизма, и как она проявилась в подвиге новомучеников? Какие процессы происходят в отечественной и западной культуре сегодня? Эти и другие темы обсуждают поэт, филолог Ольга Седакова и  заместитель руководителя Патриаршего центра духовного развития детей и молодежи игумен Петр (Мещеринов).

Как соотносятся 

понятия «культура»,

«христианская

культура»

и «православная

культура»?

Ольга Седакова: Сергей Сергеевич Аверинцев обращал внимание на то, что соединение двух этих слов — «христианская культура» — почти оксюморон, то есть, соединение несоединимого. Исторически христианство приходит в уже сложившиеся культуры и приходит не за тем, чтобы создавать какую-то свою новую «культуру».  Культура в общем смысле — это человеческое устроение вселенной; можно сказать, вочеловечивание природы. А христианская весть, как все помнят, «огонь, сведенный на землю».  Христианство может принять наличные культурные формы, не задумываясь о том, чтобы сразу же создавать свои, новые — как это было в раннехристианскую эпоху, когда эллинистические формы становились языком, на котором выражались новые смыслы. Но оно может прийти в наличную культуру, как огонь, и сжечь все, что к этому времени составляло ее содержание.

В любом случае эти две реальности, христианство и культура, резко различны. Поэтому точнее было бы сказать: «культура (или, точнее: культуры) христианского мира». Но в таком случае мы получаем объект воистину необозримый, потому что, скажем, и скандинавская культура, и сирийская культура, и культура какого-нибудь недавно крещенного африканского племени — все это культуры христианского мира. Есть ли в них что-то общее, что-то такое, что можно назвать общим культурным элементом христианства? Во всяком случае, обнаружить такой общий знаменатель далеко не просто.

Поэтому, определяя православную культуру, стоит говорить о многих культурах: о греческой, о грузинской, о румынской, о русской, какими они стали за века своей христианской истории. И  здесь, в кругу культур православных народов, множество различий. На примере русской иконы, создававшейся по византийскому образцу, но сообщившей своему образцу новые черты, более мягкие, более теплые  и менее иератичные, мы можем видеть, как христианство по-разному вживляется в разную народную, культурную почву.

Мне кажется странным противопоставление понятий «русская культура» и «западная культура», потому что русская культура (я  имею в виду, творческая гуманитарная культура: словесность, музыка, зодчество, наука и т.п.) — это несомненно часть европейской культуры. Она очень своеобразна, но и любая из европейских культур очень своеобразна. Скажем, между итальянской и германской традициями не меньше различий, чем между русской и ими обеими. И немцы, и итальянцы удивятся, если узнают, что их принимают за что-то одно, «западное». Если представлять себе это реальное многообразие, ничего странного в том, что своеобразнейшая русская культура — одна из этих европейских традиций. У  нее те же два основания, о которых так много говорил Аверинцев: Афины и Иерусалим.

Другое дело, что культура включает в себя и другие области, например, юридическую, политическую, экономическую, бытовую культуру. Вот здесь уже можно говорить о том, что российская культура  действительно отличается от европейских, которые в этом обнаруживают значительную общность. В основе их лежит римское право, традиции гуманизма и Просвещения. Все эти три компонента никогда по-настоящему не вживились в российскую правовую, государственную, экономическую структуру. В российской традиции есть огромный разрыв между творческой культурой и всеми остальными сторонами жизни.

Игумен Петр (Мещеринов): И этот перепад, мне представляется, вызван не органическими причинами, а искусственным сломом и уничтожением всей культуры российской дореволюционной жизни. В конце XIX века — начале XX века в России было время наибольшей близости к западной культуре, в том числе и на бытовом уровне. Было свободное общение людей в общеевропейском пространстве, для образованного российского общества не было языкового барьера. Но, к сожалению, события XX века это все поломали, и целые поколения оказались во многом отрезаны от живого взаимодействия с культурами европейских стран. Владимир Соловьев писал, что дело Петра I как раз и заключалось в интеграции культур. Несмотря на то, что она была произведена по-российски очень жестко, ее итогом было взаимодействие культур, в котором никто — ни Россия, ни Запад — не терял своего лица. Мне кажется, это очень важно, потому что сейчас культура — и западная, и наша  — настроена на то, чтобы мы как раз потеряли свое лицо, чтобы все, не только народы, но и частные люди, стали массой.

Глобализация

и культура

И.П. Нужно сказать, что глобализация имеет не только отрицательные стороны, выражаемые, скажем, в макдоналдсе, кока-коле и небоскребах. Она проявляется и в возможности человека больше перемещаться по миру, свободно получать информацию, и во многих других положительных вещах. Здесь многое зависит от личностной зрелости, от того, как люди все это воспримут. Человек может воспринять, образно говоря, «попсу», а может воспринять и положительные стороны современного образа жизни. То есть я бы не стал записывать все в общую схему: «вот, глобализация пришла на нашу землю, и это однозначно вредно». Если бы можно было противопоставить глобализации нечто действительное — это да. А так все плодами глобализации с удовольствием пользуются, но при этом на чем свет стоит ее ругают. Это неконструктивно.

О.С. Если говорить про Америку и глобальную культуру, то где меньше всего американизма, так это в самой Америке. Того, что считается показательно «американским», в Америке меньше всего. Я бы сказала, что «американизм»,  «американская культура на экспорт» — это скорее характерная субкультура больших городов, поп-культура городских низов, которая до университетских кампусов не долетает. Вот эта субкультура и становится всемирной. И  происходит это не потому, что ее кто-то кому-то навязывает, а потому, что в ней повсюду есть какая-то внутренняя потребность, как в тех же макдоналдсах. Из Америки берут то, что удовлетворяет потребностям не очень культивированного современного человека, который есть везде. «Американизм» обычно приходит на пустое место, когда разорвана связь со своей традицией. У нас эта связь разорвана радикально, в этом революция преуспела. В таком случае берут то, что легче взять. Чтобы читать Данте, скажем, — это сколько надо труда! А чтобы итальянского эстрадного певца слушать — никакого. Выбирается самый легкий способ приобщения к общепланетарной жизни.

И.П. Такие же процессы наблюдаются и в культуре, считающейся «высокой», «немассовой» — например, в классическом музыкальном исполнительстве. Когда у «звезд» график выступлений расписан на десять лет вперед, это катастрофически снижает уровень внутреннего постижения того искусства, каким они занимаются. Это видно даже в изменившихся  внешних формах выступлений классических исполнителей: три тенора на стадионе, Монтсеррат Кабалье с поп-певцами, симфонические оркестры играют с рок-группами… Даже здесь происходит повсеместное «понижение планки». А как только планка понижается, образовавшаяся пустота заполняется массовостью.

О.С. То же происходит и в гуманитарных науках, когда мир переходит на систему грантов. Теперь почти нет таких стабильных мест, таких институций, где человек занимается своей темой много лет. На каждую тему, на каждый «проект» испрашивается отдельный грант на определенный срок. Но разве может человек сказать, сколько времени ему нужно на открытие, когда осенит его гениальная идея? Он обязуется сделать что-то за год или два или три. Что-то и делает. А западный мир, в отличие от нашего советского, планового, умел ценить и понимать то, что невозможно планировать. Теперь и там воцаряются план и «личные обязательства». Если речь идет о творчестве, художественном или научном, то это просто нечестно. Такие заведомо невыполнимые обязательства фатально порождают массовую халтуру, потемкинские деревни — болезни, так хорошо нам знакомые по недавнему прошлому.

Что такое «истинная,

подлинная» культура?

О.С. «Культура» — не оценочное понятие.  Для первого поколения горожан крестьянская культура, из которой они ушли, представляется «бескультурьем». А исследователи знают, какая это  тонкая и  сложная культура. И «плохая», глобальная поп-культура — это тоже культура со своими  собственными законами. В поле культурологии культура не оценивается.

Мне больше нравится слово, которое употребляли древние греки, — «пайдейя» (воспитание). В понятие «воспитания» входило очень многое. Не только некоторые обязательные знания, но и воспитание психики, тела — оно тоже должно было быть культивировано. Если мы говорим не о «культуре», а о «пайдейе», о воспитании, то здесь мы можем говорить о хорошо воспитанных и плохо воспитанных людях, о «возделанной» и «невозделанной» душе. Так, Гораций писал, что поэт «возделывает нравы» — как пахотную землю.

И.П. Для характеристики культуры очень важен, на мой взгляд, общий культурный фон эпохи. Например, для меня очевидно, что Баха и его музыку, его философию никак нельзя оторвать от контекста его эпохи (что усердно делало советское музыковедение), а ее, в свою очередь, нельзя оторвать от веры, потому что время, в которое жил Бах — это, на мой взгляд, последний расцвет европейского христоцентризма. Бах, я бы сказал,  — «последний лютеранин», настоящий, «стопроцентный», эпоху живого лютеранства своим гением подытоживший и закончивший. Но, с другой стороны, великий гений Баха и невозможен без своей эпохи.

О.С. Да, точно так же и с другим великим автором — с Данте. Часто (и не только у нас при государственном атеизме, такое можно встретить и у современных дантологов в Италии) представляют дело так, что главное в Данте — его артистический дар, гений формы и «простая», «человеческая» любовь к Беатриче. Схоластика и богословие —  навязанные ему его эпохой вещи. Но это просто ложь: Данте любил богословие не меньше, чем Беатриче; Беатриче и была для него воплощенным богословием. Его эпоха — зенит цельного католического мировосприятия. Уже у  его младшего современника Петрарки произошел разлом: конфликт между тем, чего он на самом деле хочет (это было прекрасное, античность, Цицерон, Лаура), и тем, что он должен  хотеть (традиционная вера). У  Данте такого конфликта между Цицероном и Августином, между любовью к Беатриче и праведностью не было. Для него Беатриче — проводница в небесный мир, в мистику, в богословие.

Наше время, как представляется, таким богатством смыслов, как дантовское или баховское, не располагает. Человека не готовят к такому культурному и духовному труду. Ему не предлагается такой огромный и наполненный смыслом образ мироздания. Данте, как каждый просвещенный человек его времени, знал классических авторов наизусть. Он великолепно знал Св. Писание. Он изучал этику и богословие. Астрономию, ботанику… Но главное, все эти эти познания соединялись в единую динамичную картину мира как Творения. Представьте себе, сколько все это дает одаренному человеку. А самая яркая одаренность, если она посажена в тощую культурную  почву, что она оттуда возьмет?

Мы можем сказать, что в целом образованность, тонкость восприятия и широта бескорыстных интересов среднестатистического человека снижаются, но это не значит, что не может быть исключений! А каждое исключение очень много значит. Оно может изменить жизнь многих. Для меня, например, Сергей Сергеевич Аверинцев был таким  определяющим жизнь исключением.  Он освободил нас из «темных веков» советского невежества. Когда мы его слушали, было ощущение, что рушатся какие-то границы, что наше сознание расширяется и туда входит все, начиная с античности, Византии, Средневековья вплоть до Юнга — все изгнанное из «советской культуры» как «идейно чуждое» и почти недоступное для нас за железным занавесом. Он один вызвал огромную реакцию, и духовную, и культурную. А ведь по всем резонам такого человека, как Аверинцев, к 60-м годам просто не должно было быть!

В последнее время встречается такое утверждение, что из нашей современной культуры улетучивается человечность. Встает вопрос: насколько импульс человечности культурам давало именно христианство, а если мы говорим о русской культуре — православие? Действительно, даже когда светская культура стала автономной в отношении Церкви, импульс христианства продолжал в ней действовать. И читая даже тех писателей XIX века, которые сами себя считали антиклерикальными (как, например, В.Гюго), вы, тем не менее, чувствуете  в них вдохновение христианского отношения к человеку, христианского гуманизма. Так же и в русском свободном светском искусстве. Кто-то из церковных мыслителей ХХ века назвал «Капитанскую дочку» Пушкина самым православным сочинением. Пушкинское почтение к человеку удивительно, и корни его, несомненно, христианские.

Может ли Церковь

сегодня влиять

на культуру?

О.С. Здесь следует понять, что имеется в виду под влиянием Церкви. На вас может воздействовать один верующий человек. Со мной это обычно так и бывало.  И  не то что такие люди чему-то меня учили, поучали. Я просто смотрела на них и видела: вот другая, лучшая жизнь. Почему они такие? Этот вопрос они ставят перед теми, кто их встречает. Через своих людей Церковь и действует. Но такой человек воспитан всей целостностью Церкви. Ведь вся эта большая церковная работа и созидает личность.

И.П. Очень важно, чтобы Церковь давала нам возможность существовать именно как личностям. Ибо только «критическая масса» личностей, в христианском смысле «частных лиц» — ответственных, самостоятельных, свободных людей — сможет на что-то повлиять. А если таких личностей будет мало, то они будут влиять каждый на свой круг близких. Для общества это не будет иметь ни весомых, ни даже сиюминутных последствий. Но все равно церковность, настоящая церковная культура будет передаваться преемственно. Тем более, что наше общество за время советской власти, получило, как мне кажется, хорошую прививку от коллективизма.

О.С. Я бы даже сказала, слишком большую. Если сравнивать наше общество с западным (вот и я прибегаю к этому противопоставлению, но имею в виду не столько географию, запад-восток, сколько историю: тоталитарную обработку общества, которой на западе не проходили), удивительно, насколько у них больше солидарности, на самом бытовом уровне. От нашего индивидуализма порой страшно. Совсем разрушено сознание, что мы  живем вместе, и что жить вместе во всех отношениях лучше, чем видеть в окружающих тебя безразличную или враждебную среду, через которую надо пробиваться.  Эта асоциальность, вошедшая в плоть и кровь, — один из страшных плодов принудительного коллективизма.

Мне кажется, за советское время люди твердо усвоили привычку говорить не «от себя лично», не со своего места, а откуда-то «вообще», от лица всех. «Церковь думает об этом то-то и то-то». Думает на самом деле этот конкретный человек, но говорить от лица инстанции ему привычнее. И высказывание «от лица инстанции» легче принимается на веру.

И.П. Мне кажется, что сейчас главная проблема в том, чтобы Церковь производила человеческие смыслы внутри себя, чтобы она не ставила себе задачу осчастливить, поучить и нравоучить общество, чтобы она разобралась с самой собой. Мне очень понравилось, как вы, Ольга Александровна, говорили однажды о господствующем в церковной идеологии взгляде, будто нужно душевность отринуть, что это в лучшем случае немощь, а то и позорный грех, который не должен быть свойствен православным. Но церковной жизни сегодня нужнее всего не ограничиваться возвращением к благоуветливой лексике, к словесам, преданиям, отцам, старцам и прочее. Нам необходимо почувствовать внутри себя, что она есть продолжение дела Христова. А дело Христово — это спасать, любить и миловать людей, живущих «здесь и сейчас». Если внутри себя Церковь это вспомнит, а церковные люди это воспримут, то конечно, это будет выплескиваться через личности и в общество.

О.С. Я думаю, что это не только возможно, но это и происходит реально. Но происходит, может быть, странными, тонкими путями. В 60 г оды мы могли еще встретить верующих людей, которые вернулись из лагерей. Они были носителями другой церковной традиции — просвещенной, светлой, не запуганной и не запугивающей, не стилизованной. Как это удивляло по сравнению с тем, что можно было видеть среди неофитов! И такие встречи имели свои последствия. Быть может, эта очень тонкая, очень личная нить преемственности не заметна для широкого общества.

Вот насчет чего у меня пессимистический взгляд, так это насчет публичной жизни. Мне кажется, до публичной жизни уже ничего серьезное не доходит, а если доходит — то неизбежно искажается. «В темные времена свет публичности затемняет все», как сказал Хайдеггер. Похоже, у нас такие темные времена. На Западе дела обстоят не лучше. Там давно уже творческие люди сбегают из публичности, прячутся от света масс-медиа, (одним из первых сделал это писатель Сэлинджер).

И.П. Кстати, если говорить об убегании: в последние полстолетия популярно убегать в восточные, буддистские и прочие религии, но не в христианство. Как вы думаете, почему?

О.С. Да, я видела удивительные вещи в христианской Европе. Там можно встретить побеги не только в  буддизм, к восточно-медитативным практикам. Бегут и в ислам. Это поразительно. Однажды в Италии я увидела объявление: «Встреча с молодыми (т.е. недавно принявшими ислам) мусульманами». Далее перечислены фамилии этих молодых мусульман: древнейшие аристократические итальянские фамилии! Их предки когда-то защищали христианскую Европу от мусульман.

Почему бегут из родного христианства? Я слышала такие ответы: те, кто уходит в мусульманство, говорят, что в христианстве слишком много свободы  и потому непонятно, что делать; а вот точная регламентация, как в исламе, дает спокойствие,  уверенность, и на душе  хорошо.  Они выбирают ислам как более нормированный образ жизни. Зато те, кто идут в буддизм, говорят: христианство — это так доктринально, так скучно, так рационально, то ли дело  буддизм — полная неопределенность, мистика, парадокс. Я думаю при этом, что новоевропейские изводы и ислама и буддизма — не совсем то, что их исторические прототипы. 

О положительных

Явлениях

в отечественной

культуре

И.П. В русской современной культуре для меня отраднее всего, что у людей появилась возможность «частности» — которая делает человека личностью и позволяет ему формировать мировоззрение.

О.С. В последние годы меня приглашали в разные города —  в Архангельск, в Тверь... И какие  люди приходили на эти вечера, и как они слушали. Все в один голос говорят, что  поэзия больше у нас  не нужна. Поглядели бы они на эти полные залы.  Люди изголодались, им нужно слово, им нужна музыка, им нужен смысл — но совсем не то, что звучит отовсюду. Сытое общество нельзя накормить. А у нас оно все-таки не сытое.

И.П. И в Церкви это же происходит. Появился голод не идеологически-строевой, но нормальной, человеческой христианской жизни.

О.С. Мне приходилось видеть, что  те, кто сейчас испытывает религиозный голод, часто идут не в Церковь, а в разные протестантские, сектантские движения. Но голод явно есть. Люди ищут общности и какой-то горячей, героической веры….

Новомученики

в жизни

современной Церкви

О.С. У меня был английский друг, профессор богословия Доналд Никкол. Он написал книгу «Триумфы духа в России». Это об истории гонений. Благодаря ему, я иначе увидела наше прошлое. Если смотреть со стороны гонителей — это одно, это горе и позор страны. Но такого числа исповедников история христианства не знала! И если смотреть с этой стороны — это и в самом деле «Торжество духа».

И.П. Для меня это как раз один из поводов для пессимизма. Вот пролилась кровь мучеников в четвертом веке. Пышным цветом расцвела и святость, и Церковь. Сейчас кровь новомучеников была не меньшей — и ничего. Мало того, новомученники ведь практически не почитаются. Блаженная Матрона почитается, преподобный Серафим Саровский, даже Иван Грозный с Распутиным многими почитаются, а новомученики — нет.

О.С. Да, такое впечатление, что эта жертва не принята, не понята. И еще бы: история новомучеников ставит нынешнего церковного человека перед личной проблемой. Не все, значит, были заодно и делали, «как им говорили». И тогда встает вопрос: а ты где был, или твои родители где были? О Матронушке можно думать без этих вопросов. А вот о святом, которого, быть может, убил твой дедушка, это уже другое. Исключение мучеников из общей, я бы сказала, тональности современного благочестия — неосознанная самооборона. Требуется определенная смелость, чтобы «принять сторону» новомучеников. Легче считать так: все, как я, оставили Церковь, а потом, как я, вернулись.

В Италии был конгресс, посвященный новомученикам. В монастыре Бозе, где ежегодно проходят встречи, посвященные православной традиции, и участвуют наши представители Церкви, кто-то из бенедиктинских монахов спросил: «А были ли у новомучеников преемники?» И на этот вопрос ответить непросто. Была тонкая-тонкая нить преемственности (слава Богу, я знаю такие священнические семьи), но в целом и в 70-е годы, когда началось еще неофициальное религиозное возрождение, и тем более во время всеобщего возвращения «к вере отцов» эти движения просто не встречались с людьми той складки. Их почти не осталось. «Значит, это был разрыв традиции?» — спросил бенедиктинец. И  страшно было бы ответить на этот вопрос положительно…

И.П. Но, я считаю, учитывая как раз этот разрыв традиции, Церковь обязана об этом говорить, проповедовать и напоминать неустанно именно о подвиге новомучеников, как она неустанно напоминает, что апостол Лука написал 70 икон Божьей Матери. Последнее, может быть, есть смысл отставить на второй план, а учить паству исторической ответственности, евангельской правде и нравственности и человеколюбию, потому что это важнее.

О.А. Да, мы не можем измерить долготерпение Божие, но человеческого терпения явно уже не хватает. Когда Сталина, уничтожавшего православие, прославляют в качестве истинно православного вождя, сказать просто нечего.

И.П. Пока, судя по всему, даже не возрождение, но зарождение этой маленькой живой ниточки связи с новомучениками, увы, невозможно. Только на частном, личностном уровне. Я думаю, что, по библейской логике, нашу страну и вместе с ней Церковь ждут большие потрясения. Это, может быть, послужит очередным толчком к возрождению, и тогда вспомнятся новомученики. А пока у нас так называемая стабильность, боюсь, ничего не сдвинется.

Сегодняшняя российская жизнь, государство и общество, имеют (и мы уже касались этой темы) своей главной, ключевой, коренной и всеобъемлющей характеристикой принципиальное и абсолютное нечеловеколюбие. С  величайшей тревогой и болью я выражаю опасение, чтобы в эту атмосферу нечеловеколюбия не включилась и наша Церковь. А по связи Церкви и общества, по довлению общественных процессов над Церковью, это, увы, не исключено. Но и Церковь, и культура могут этому противостоять. Для этого потребуется, во-первых, ясное осознание данной проблемы, а во-вторых — требующее немалого труда возвещение человеколюбия, то есть христианского гуманизма. Отрицая гуманизм секулярный, мы вместе с водою выплескиваем ребенка. Истинное возвещение христианского гуманизма не есть отмена борьбы с грехом, со страстями, с духом мира сего — но возвещение и реализация любви Бога и Его Церкви к человеку, той любви, выражением которой всегда была и подлинная христианская культура.

Биографии

Игумен Петр (Мещеринов) — насельник московского Данилова монастыря c 1991 года. В монастыре проходил самые разные послушания, от регента и уставщика до помощника благочинного. В 1995 году назначен настоятелем подворья Данилова монастыря в Подмосковье, и по сей день исполняет это послушание. Имеет музыкальное и духовное образование.

С 1992 года активно занимается преподавательской и просветительской деятельностью. Читает курсы лекций, выступает на семинарах, конференциях, образовательных чтениях. На сегодняшний день игумен Петр является заместителем руководителя Патриаршего центра духовного развития детей и молодежи при Даниловом монастыре, а также руководителем Школы молодежного служения и отделения духовно-нравственного просвещения. Автор статей и книг, посвященных православному мировоззрению, духовному образованию, актуальным проблемам церковной и духовной жизни.